Самурай Ярослава Мудрого - Страница 16

Я остановился у кадушки, заполненной водой, аккуратно поставил меч сбоку и ополоснул лицо. Уный хотел что-то сказать, но промолчал. Я утерся грубо и вульгарно, рукавом, вновь поднял субурито на плечо, и мы в полном и торжественном молчании шли по лагерю. Людей я не видел, казалось, все шатры опустели, лишь у огромного котла возились два человека, судя по всему, варили какую-то вкусную снедь.

…Так вот где все были, а я-то, грешный, уже думал… Да так и думал, собственно. Что все уже где-то стоят строем и ждут вашего покорнейшего на суд и приговор. Посмотрим-посмотрим.

Уные и воины постарше стояли очень ровным каре. Когда мы с уным подошли к нему, оно разорвалось, образовав проход. Я пошел вперед, а уный встал на ожидавшее его пустое место.

Передо мною был княжеский шатер. У входа в него были привязаны несколько лошадей, стояли у входа два кольчужных ратника в шлемах, со щитами и с копьями в правой руке. Сам князь стоял прямо перед ними, а по правую руку стоял Ратьша. Я подошел поближе и, не зная здешних обычаев, поклонился князю, одной рукой придерживая на плече меч, а вторую приложив к груди. Вежеством, я думаю, тут и не пахло, но все же лучше, чем застыть пеньком в дубраве. «Не шуми ты, мати зелена дубравушка! Не мешай добру молодцу думу думати, как заутру мне, добру молодцу, на допрос идти перед грозного судью, самого царя», — поневоле вспомнилось, и подумалось, что это правда. Вот тебе дубравушка, вот утро, вот тебе татуированный молодец, а вот и царь. Я поднял глаза и столкнулся взглядом с княжеским. Испытывающий, тяжелый взгляд матерого, много повидавшего человека. Сколько ж ему лет?

— Думал я, братья, ночью, что делать с сим Ферзем. («Я за то тебя, детинушку, пожалую среди поля хоромами высокими, что двумя столбами с перекладиною…» — вспомнилось мне окончание песни.) Надумал вот что. Как ратники — первые люди в княжестве, так и наставник должен быть им под стать. Наши учителя вас своему учат, а этот будет своему учить — чай, все видали, не по-нашему бьется, но хорошо, не поспорить. — Князь взял паузу, а ратники, приосанившись после очередного подтверждения их незаменимости, боялись и дышать, ожидая продолжения.

— Так что, дружина, решил я так. Не помнит Ферзь много? И пущай, чай, нам в его памяти большой нужды-то и нет. Не наш он? И то добро, не перебежит — не к кому бежать ему. Некрещеный? Тут уж и вовсе просто — насильно в рай не тянут, придет в ум, покрестится. Все к одному, верно ли?

— Так, княже, верно все! — единым голосом выдохнула дружина.

— Беру я Ферзя гриднем. В поле он негож, сам говорил, я верю. В этом поучиться ему будет и у вас не зазорно. А вот в наставники уных моих — гож. И еще одно хочу сказать. Вчера угольцы уных наших побили, никак не приведем мы их к подчинению, не понимают, что, кроме нас, некому их от разбойных людей оградить, а что до веры — да пусть бы себе кланялись кому хотели, не в том суть. Побили, говорю, угольцы наших уных — шестерых. Все ли то видали? Знаю, не все. Один Ратьша видал. В городе как отвечать будете? Правду говорите — не видали мы, как угольцы уных били. То и правда, то и вторая правда сразу. Смекаете ли? С угольцев какой спрос, с меня спрос, да я бегать от спроса не стану, виру выплачу. В том, что не видали вы, как угольцы били уных, требую клятву.

Как ни странно мне показалось все это, включая столь иезуитский план, но воины и уные одобрительно загудели. Один Воислав, я видел его сбоку, вдруг шагнул вперед.

— Гоже ли мне, светлый князь, врать отцу с матерью, что не ведаю, кто братьев побил?

— Что скажешь, Ферзь? — внезапно спросил меня Ярослав.

— Думаю, беды не будет, коли ты им так и скажешь. Я долга крови не снимаю с себя, да тебе пока не взыскать его. Как будешь готов, так и сладимся, а тогда и правду скажешь родителям. Или я скажу, то обещаю, — сказал я четко и громко.

— Добро, Ферзь. Что скажешь, уный? — мягко обратился князь к Воиславу.

— Твоя воля, княже. Быть по сему. Согласен я с Ферзем. Правда все равно как масло в воде — вверх идет. Как убью его, тогда и скажу правду. А если он меня — то и ладно, знать, нет правды в мире, а тогда я и жить не хочу, — отвечал уный и, поклонившись князю, вернулся в строй. Строй молчал.

— А ты, Ферзь, что теперь скажешь? Согласен роту принести, что служить станешь верой и правдой и всему, чему сам учен, уных научишь? — строго обратился князь ко мне.

— Даю роту (я вспомнил, что значит это слово, совершенно неожиданно — по сути, это присяга воинская) на то, что учить уных стану без утайки, строго спрашивать, отдам все, что сам ношу. Что буду верен тебе, князь, верен и делам твоим, — отвечал я.

— Добро. Роту твою принимаю, будешь учить уных тому, что сам пока не забыл. Вставай здесь, — князь внезапно указал на пустое место слева от себя. Честь, как я понимаю, была неслыханная. Видать, здорово уные у князя требовали учителя, раз он меня на второй день так возвеличил, вчера убить пытаясь.

За ерничеством я скрывал настоящий, полновесный, давно не испытываемый восторг. К восторгу, однако, примешивалась некая грустинка, что вот снова я на кого-то работаю. Но радость, что для меня вообще непривычно, подавила и грустинку — я служил настоящему дайме! Служил с мечом в руках! Грусть молча отошла куда-то в темные закоулки души и улеглась там, выжидая. Снова в памяти всплыл старик-японец, он был бы мною доволен…

Глава VI

Не успел я прийти в себя от невиданной чести, как князь, хлопнув меня в знак благоволения по плечу, велел сворачивать лагерь. И мы — да, уже «мы»! — забегали, как муравьи вокруг замечтавшейся гусеницы. «Милостиво повелеть соизволил» — как-то механически вспомнил я цитату из другой хорошей книги, связывая свой так внезапно увеличившийся багаж и раскладывая его по лошадиным спинам. Себе я сразу же выбрал одного коня и понял, что, хотя разумнее всего было бы продать всех лошадей, не доезжая до места, вместе с вещами и оружием, чтобы не признали родичи побитых, этого коня я не отдам. Вскоре, со всем караваном, соединенным мною чембуром, я приехал на место сбора.